Франклин также понял еще одно правило журналистики: спросом пользуются криминальные истории, в особенности причудливые. В отчете о смерти девочки, например, он соединил факты и гнев — прием, позже усовершенствованный острой на язык бульварной прессой. Это была история о супружеской паре, обвиненной в убийстве дочери, оставшейся у мужа от предыдущего брака. Сделано это было путем лишения ее заботы. Девочка «лежала и разлагалась в собственных нечистотах», ела «собственные экскременты», а затем ее кроватку поставили на мороз. Ребенок умер, но терапевт установил, что так случилось бы в любом случае, поскольку у нее обнаружилось множество других недугов. Поэтому судья приговорил пару всего лишь к небольшому штрафу. Франклин гневно обрушился на «ничтожество», находящееся у власти, и вынес свой собственный суровый вердикт: супруги «не только действовали против всех законов, но даже нарушили всеобщий закон природы»[81].

Третий надежный способ продажи газет — публикация легких и невинных сплетен и кляуз. В первом эссе «Сплетника» для газеты Брэдфорда Франклин защищал значимость любопытства и сплетен. Теперь, заполучив собственное издание, он решил, что «Пенсильванская газета» с радостью и с неподдельной гордостью продолжит эту традицию. Воспользовавшись той же интонацией, что и в рубрике «Сплетника», Франклин написал анонимное письмо в собственную газету в защиту сплетен и кляуз, «показывая пользу и благо, которое они приносят обществу».

«Зачастую это инструмент, с помощью которого можно помешать могущественным, политически ангажированным, коварным людям достичь слишком большой популярности, — писал он. — Всеосуждающее Порицание с его сотней глаз и тысячей языков вскоре само совершит преступление или проявит слабость. И тогда в любом уголке мира станет ясно, что они являются чертой его истинного лица. Это подрежет крылья его амбициям». Слухи могут также, написал он, возвысить добродетель, так как некоторых людей больше поощряет страх публичного унижения, чем внутренние этические принципы. «„Что скажет обо мне мир, если я поведу себя таким образом?“ — это переживание часто оказывается достаточно сильным, чтобы заставить человека противостоять сильнейшему искушению порока или прихоти. Оно охраняет порядочность от сомнений, честность — от алчности, безгрешность некоторых верующих и целомудрие всех непорочных».

Забавно, что Франклин, утверждая, что «все» непорочные целомудренны, одновременно обвинил лишь «некоторых» из другой категории. Вдобавок он указал на последних с некоторым цинизмом, давая понять, что большинство людей ведет себя добродетельно не благодаря внутренней порядочности, а из страха перед публичным осуждением[82].

На следующей неделе в следующем письме, еще более пикантном, якобы написанном рукой Элис Аддертанг (псевдоним был придуман с меткостью невероятной), Франклин вновь отстаивал ценность сплетен. Выдуманная автором — а ему на тот момент исполнилось двадцать шесть, — Элис являлась «молодой девушкой тридцати пяти лет», что, конечно, не могло восприниматься без иронии. Она жила дома с матерью и, по ее словам, «по долгу, а также по природной склонности считала необходимым упражнять свой дар порицания на благо граждан своей страны».

Сурово отозвавшись о «нелепой» статье Брэдфорда в American Weekly Mercury, в которой женщины критиковались за любовь к сплетням, Элис рассказывает, как однажды по этому поводу между ней и ее матерью разгорелся спор. «Она убеждала меня, будто злословие портит любой хороший разговор, а я настаивала, что без сплетен его и вовсе не может быть». В результате, когда к чаю пришли гости, ее прогнали на кухню. Пока мать принимала участие в высоконравственной беседе в гостиной, Элис щедро угощала нескольких молодых друзей историями об интрижке их соседа с собственной служанкой. Услышав смех, друзья матери начали медленно перемещаться из гостиной в кухню, чтобы посплетничать. Мать Элис в конце концов и сама присоединилась к ним. «Я совершенно убеждена, что если бы вы сделали свою газету носителем сплетен, то удвоили бы количество подписчиков».

Шутливые защитные речи Франклина о сплетниках, изложенные в беззаботном тоне газетной статьи, были одними из самых забавных текстов, которые он когда-либо писал. Благодаря компанейскому складу характера и симпатии к человеческой природе он обожал истории о слабостях и поступках и понимал, почему их любят другие. Но, конечно, защищая сплетников, был серьезен лишь отчасти. Другая половина его души была более искренней: он неоднократно принимал решение ни о ком не говорить дурно. В результате развлекался, заводя споры о сплетнях, но на самом деле не очень-то позволял себе сплетничать. Например, в одном выпуске он отметил, что получил письмо, в котором описывались ссоры некой пары, «но по этическим причинам вышеупомянутое письмо в настоящий момент не подходит для публикации»[83].

Подобным образом он относился и к спиртному. Воздерживаясь от алкоголя, наслаждался живой атмосферой, царившей в тавернах. В известнейшем опусе из «Пенсильванской газеты», которому предстояло украсить огромное количество пабов, он привел «Словарь пьяницы» — более двухсот пятидесяти слов, описывающих состояние опьянения: «Мертвецки пьяный… хмельной… подвыпивший… выпивоха, захмелевший… пьян, как швед… пьян в лоскуты… пьян в дым… пьян, как сапожник… лыка не вяжет… пьян в доску… пьян вдрызг, пьян вдрабадан… пьян в дымину… промариновавшийся… пьян в дугаря… пьян до зелена змия… угарный… керной… вусмерть…» А параллельно пугал читателей новостными отчетами о смертях пьяниц, изобиловавшими колоритными деталями, а также писал передовицы об «отравляющем» влиянии спиртных напитков. На опыте работы печатников в Лондоне он учил своих сотрудников тому, что крепкие напитки снижают трудолюбие; став редактором в Филадельфии, он продолжил эту кампанию[84].

Франклин также совершенствовался в умении подтрунивать над самим собой. Он, как впоследствии многие американские юмористы, осознал, что толика самоиронии помогает расположить людей к автору. В одном небольшом выпуске «Газеты» он описал, как «известный печатник» гулял вдоль причала, поскользнулся, и нога его застряла в бочке с дегтем. Неловкие попытки высвободиться прошли по поговорке «проворный, как пчела в бочке с дегтем». Франклин закончил статью игрой слов: «Он действительно не был ни медоносной пчелой, ни шмелем, а просто-напросто брюзжащей пчелой с инициалами Б. Ф.»[85].